выдумывал и однажды, соорудив какую-то «электрическую линию», воткнул деталь конструктора в электрическую розетку. Мне повезло, вероятно, первым «проводом» я попал на нуль, а затем, когда я дотронулся конструктором до фазы, моментально перегорели пробки.

Дядя Марк всегда относился к нам очень терпимо, а в данном случае все были рады, что дело кончилось без смертельного исхода. Мы, конечно, никакого анализа не проводили и вели себя совершенно вольно.

За всё время детства, я помню только два случая, когда мама шлёпнула меня ремнём. Один раз на Лахте за то, что я ударил Вальку Лебедеву. Валька была заводная; заводила и часто дразнилась. Вот заведет, задразнит, а получит сдачи и бежит жаловаться.

А второй раз за то, что мы с Валиком явились в контору в кабинет к Макару Семёновичу разрисованные глиной под индейцев – глиняные чулки, на теле и на лицах татуировка.

Дяде Марку это не понравилось, а в это время в Любани была мама. Она кем-то работала в совхозе. Узнала она о нашем художестве ещё на работе, и, придя домой рассерженная, схватила ремень. Я от неё убегаю в угол, она меня догоняет и раза два или три шлёпает по попке.

Был я, очевидно, в Любани и зимой, потому что помню, как мальчишки постарше съезжали на лыжах с почти вертикального, как мне тогда казалось, берега к речушке.

У нас на Лахте никаких гор не было – идеальная равнина, только у расколотого валуна на берегу был холмик высотой метра три. Город стоял на совершенно ровном месте, и кустарник между Лахтой и городом был на совершенно ровном месте. И в деревне у Луги, где я гостил, и в Архангельске были только долины у рек на бескрайней равнине, и поезд в Архангельск шел по равнине. И для меня это было нормой. А на уроках географии рассказывают, а в кино показывают – горы! Как это так – земля треснула и вздыбилась, и показала свое нутро – это так интересно. В детстве мне очень хотелось увидеть настоящие горы, скалы. Это была моя мечта.

У дяди Вячика были лыжи, на которых он выступал на соревнованиях, на этих лыжах и я катался – очень маленький мальчик на очень больших двухметровых лыжах. Мы катались с этого холмика, а т. к. других гор не было, то этот холмик определял предел нашей тренированности по «спусканию» с гор. На пределе нашей тренированности мы и с этого холмика падали. Одно падение мне запомнилось – я упал на бок, и меня на горке крутануло, а длинные предлинные лыжи остались лежать и, хотя крепления были полужесткие – под любую обувь, в районе косточки было очень, пре очень больно. Вот запомнил же.

Школа

Ольгинская начальная школа, куда я пошел во второй класс, размещалась в небольшом двухэтажном домике с туалетом во дворе. Нашу учительницу – Валентину Ивановну мы очень любили и законопослушные ученики после уроков провожали её до дома, который был недалеко от школы. А были в классе и «хулиганы», так что, кажется классе в третьем, а это уже 11 лет, при очередном их непослушании или буйстве, я, кстати, не помню, что они натворили, Валентина Ивановна сказала, что вызвали милицию. Так они двое или трое спустились по водосточной трубе и убежали – вот это я помню.

Я был совершенно не буйный, но и меня два раза выгоняли из класса. Один раз меня послали за мамой по жалобе родителей школьного товарища, которому я капнул расплавленной резиной на шею – ну об этом ниже, а второй раз за «поведение».

Мы во время перемены в классе бесились и бегали по партам – в разгар веселья раздался звонок на урок, все моментально расселись по местам, и в класс входит учитель, а у девчонки разлиты чернила. Преподаватель начинает её ругать, спрашивает, кто разлил и девочка называет меня. Это был урок русского языка. Учитель спрашивает меня по заданному уроку, ставит мне пятёрку, а все правила я знал отлично, затем берёт меня за шиворот и выгоняет из класса. Тогда мне было очень обидно, по моему тогдашнему разумению бегали все, веселились все, а выгнали меня одного. Я стоял за дверью и тихонько плакал.

На Лахте после начальной школы дети учились в небольшом белом здании явно не предназначенном быть школой, а затем построили большое деревянное двухэтажное здание с широкими коридорами и спортивным залом. Это была школа стандартной постройки, такие школы в то время строили по всей стране – и в Архангельске, и на Лахте, и в большой деревне под Самарой, и в чеченском поселке над Тереком. Идёшь и видишь в селе единственное большое двухэтажное здание – значит школа. Не правление колхоза, не сельсовет, не милиция, а школа. Страна из безграмотной стала страной сплошной грамотности. Даже в самой маленькой деревушке, под школу отводилась изба, где в одной комнате у одной учительницы на родном языке, на котором говорили в этой деревушке, и который был родным и для учительницы, занимались одновременно ученики всех четырех классов. Все имели возможность учиться. Родители не имели права этому препятствовать, и обязаны были отдавать детей в школу.

Поездка к отцу в Архангельск

В детстве я часто болел воспалением легких, и даже крупозным. В конце концов, у меня на правом лёгком образовались каверны – скрытая, не заразная форма туберкулёза – и было решено отправить меня на поправку к отцу.

Меня посадили в вагон на вторую полку, дали круг Краковской колбасы, большой батон и литровую бутылку морса. Я не знаю, куда шёл поезд, а вагон был прямого сообщения. Его отцепляли от поезда, и он 11 часов стоял в Вологде, дожидаясь московского поезда, который шёл в Архангельск.

Во время стоянки я бродил по Вологде и забрел далеко. Не помню, каким образом я обратил на себя внимание, – то ли попросил, то ли спросил, но к вокзалу меня подвёз ехавший туда возница фургона с хлебом. Это была обычная телега без рессор на деревянных колёсах с железным ободом. Деревянный ящик – кузов, в котором лежал навалом хлеб, закрывался крышкой, чтобы не попал на хлеб дождь. Я сидел рядом с возницей, и на булыжной мостовой меня изрядно трясло.

Железнодорожный вокзал в Архангельске на левом берегу Двины, а город на правом и в город с железнодорожного вокзала люди переправлялись пароходиком. По дороге с вокзала, вернее с городской пристани, куда причаливал этот пароходик, я обратил внимание, что на каждой остановке трамвая стояли, и в каждом вагоне трамвая ехали, сменяя друг друга на остановках, милиционеры. Потом я узнал, что обилие милиции вызвано разгулом преступности, который наступил после освобождения большой группы заключенных. Рассказывали жуткие истории. Может быть, это были чьи-либо сочинения, но запомнился один такой.

В трамвае один из пассажиров видит, что к другому пассажиру лезет в карман вор. Обворованный замечает пропажу и поднимает крик: «Обворовали!», а тот, кто видел, говорит: «Да вот этот». Вор подскочил к говорившему: «Видел? Так больше не увидишь!» и резанул бритвой по глазам видевшего воровство. Вора скрутили, но…

Так что милиционеры на каждой остановке и в каждом вагоне должны были прекратить этот разгул уголовщины – и прекратили, и милиционеры исчезли. А вообще, чем мне нравился Архангельск – так это равным и достаточно высоким уровнем жизни. На улицах я не видел таких контрастов, как в том же Ленинграде. Может быть, я сочиняю сказку, но у меня осталось впечатление, скорей всего от разговоров взрослых, что средне – высокий уровень был обусловлен тем, что в значительной части семей мужчины были моряками, летчиками, полярниками, ну и на деревообрабатывающих комбинатах, поставляющих лес на экспорт, тоже, видно, платили сносно. Да и население в Архангельске в значительной мере состояло из ссыльных, бывших кулаков и надуманных политических, как папа – всего пять лет тюрьмы, т. е. из людей по уму и способностям не низкого уровня.

Нравилось мне и отношение ко мне папиных сослуживцев, и соседей по квартире.

На работе к папе относились с большим уважением, хотя он и не получил законченного образования т. к. ему пришлось вести хозяйство. В детстве он, как ребёнок из католической семьи, вероятно, получил какое-то образование на польском языке, потому что на русском он писал так, как слышал: «щастье, кажетца» и т. п. (Хрущев хотел такое